Неточные совпадения
Стародум(
к Правдину, держа руки Софьи и Милона). Ну, мой
друг! Мы
едем. Пожелай нам…
На
другой день своего приезда он
поехал с визитом
к генерал-губернатору.
Мысли о том, куда она
поедет теперь, —
к тетке ли, у которой она воспитывалась,
к Долли или просто одна за границу, и о том, что он делает теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще примирение, и о том, что теперь будут говорить про нее все ее петербургские бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много
других мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она не всею душой отдавалась этим мыслям.
Чувствуя, что примирение было полное, Анна с утра оживленно принялась за приготовление
к отъезду. Хотя и не было решено,
едут ли они в понедельник или во вторник, так как оба вчера уступали один
другому, Анна деятельно приготавливалась
к отъезду, чувствуя себя теперь совершенно равнодушной
к тому, что они уедут днем раньше или позже. Она стояла в своей комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он, уже одетый, раньше обыкновенного вошел
к ней.
Ей хотелось спросить, где его барин. Ей хотелось вернуться назад и послать ему письмо, чтобы он приехал
к ней, или самой
ехать к нему. Но ни того, ни
другого, ни третьего нельзя было сделать: уже впереди слышались объявляющие о ее приезде звонки, и лакей княгини Тверской уже стал в полуоборот у отворенной двери, ожидая ее прохода во внутренние комнаты.
Когда Татарин явился со счетом в двадцать шесть рублей с копейками и с дополнением на водку, Левин, которого в
другое время, как деревенского жителя, привел бы в ужас счет на его долю в четырнадцать рублей, теперь не обратил внимания на это, расплатился и отправился домой, чтобы переодеться и
ехать к Щербацким, где решится его судьба.
На
другой же день по своем приезде Вронский
поехал к ней и, застав одну, прямо высказал свое желание.
— Слишком большой контраст, — сказал он, —
ехать после этого общества
к старухе Вреде. И потом для нее вы будете случаем позлословить, а здесь вы только возбудите
другие, самые хорошие и противоположные злословию чувства, — сказал он ей.
— Я не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я не понимаю, как можно быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот чего мы, Русские, не имеем. Губернский предводитель — наш противник, ты с ним ami cochon [запанибрата] и просишь его баллотироваться. А граф Вронский… я
друга себе из него не сделаю; он звал обедать, я не
поеду к нему; но он наш, зачем же делать из него врага? Потом, ты спрашиваешь Неведовского, будет ли он баллотироваться. Это не делается.
Стараясь не обидеть
других извозчиков и обещав с теми тоже поездить, Левин взял одного и велел
ехать к Щербацким.
Узнав, что доктор еще не вставал, Левин из разных планов, представлявшихся ему, остановился на следующем: Кузьме
ехать с запиской
к другому доктору, а самому
ехать в аптеку за опиумом, а если, когда он вернется, доктор еще не встанет, то, подкупив лакея или насильно, если тот не согласится, будить доктора во что бы то ни стало.
Совершенно успокоившись и укрепившись, он с небрежною ловкостью бросился на эластические подушки коляски, приказал Селифану откинуть кузов назад (
к юрисконсульту он
ехал с поднятым кузовом и даже застегнутой кожей) и расположился, точь-в-точь как отставной гусарский полковник или сам Вишнепокромов — ловко подвернувши одну ножку под
другую, обратя с приятностью ко встречным лицо, сиявшее из-под шелковой новой шляпы, надвинутой несколько на ухо.
Плюшкин приласкал обоих внуков и, посадивши их
к себе одного на правое колено, а
другого на левое, покачал их совершенно таким образом, как будто они
ехали на лошадях, кулич и халат взял, но дочери решительно ничего не дал; с тем и уехала Александра Степановна.
Две Бочки
ехали; одна с вином,
ДругаяПустая.
Вот первая — себе без шуму и шажком
Плетётся,
Другая вскачь несётся;
От ней по мостовой и стукотня, и гром,
И пыль столбом;
Прохожий
к стороне скорей от страху жмётся,
Её заслышавши издалека.
Но как та Бочка ни громка,
А польза в ней не так, как в первой, велика.
Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо
к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и
другу. Ты
едешь в Оренбург служить под его начальством».
— Судостроитель, мокшаны строю, тихвинки и вообще всякую мелкую посуду речную. Очень прошу прощения: жена
поехала к родителям, как раз в Песочное, куда и нам завтра
ехать. Она у меня — вторая, только весной женился. С матерью
поехала с моей, со свекровью, значит. Один сын — на войну взят писарем,
другой — тут помогает мне. Зять, учитель бывший, сидел в винопольке — его тоже на войну, ну и дочь с ним, сестрой, в Кресте Красном. Закрыли винопольку. А говорят — от нее казна полтора миллиарда дохода имела?
Потом Самгин
ехал на извозчике в тюрьму; рядом с ним сидел жандарм, а на козлах, лицом
к нему,
другой — широконосый, с маленькими глазками и усами в стрелку.
Ехали по тихим улицам, прохожие встречались редко, и Самгин подумал, что они очень неумело показывают жандармам, будто их не интересует человек, которого везут в тюрьму. Он был засорен словами полковника, чувствовал себя уставшим от удивления и механически думал...
— Это кончено: ты переедешь. Я сейчас
еду к куме, про место в
другой раз наведаюсь…
Теперь его поглотила любимая мысль: он думал о маленькой колонии
друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах, в пятнадцати или двадцати верстах вокруг его деревни, как попеременно будут каждый день съезжаться
друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать; ему видятся всё ясные дни, ясные лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые, с ярким румянцем, с двойным подбородком и неувядающим аппетитом; будет вечное лето, вечное веселье, сладкая
еда да сладкая лень…
На
другой день он содрогнулся при мысли
ехать к Ольге: как можно! Он живо представил себе, как на него все станут смотреть значительно.
На
другой день он, с листом гербовой бумаги, отправился в город, сначала в палату, и
ехал нехотя, зевая и глядя по сторонам. Он не знал хорошенько, где палата, и заехал
к Ивану Герасимычу спросить, в каком департаменте нужно засвидетельствовать.
Потом, если нужно,
ехала в ряды и заезжала с визитом в город, но никогда не засиживалась, а только заглянет минут на пять и сейчас
к другому,
к третьему, и
к обеду домой.
Новостей много, слушай только… Поздравь меня: геморрой наконец у меня открылся! Мы с доктором так обрадовались, что бросились
друг другу в объятия и чуть не зарыдали оба. Понимаешь ли ты важность этого исхода? на воды не надо
ехать! Пояснице легче, а
к животу я прикладываю холодные компрессы; у меня, ведь ты знаешь — pletora abdominalis…» [полнокровие в системе воротной вены (лат.).]
— Милый ты мой, мы с тобой всегда сходились. Где ты был? Я непременно хотел сам
к тебе
ехать, но не знал, где тебя найти… Потому что все же не мог же я
к Версилову… Хотя теперь, после всего этого… Знаешь,
друг мой: вот этим-то он, мне кажется, и женщин побеждал, вот этими-то чертами, это несомненно…
Я все мечтал — и давно мечтал — об этом вояже, может быть с той минуты, когда учитель сказал мне, что если
ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься
к ней с
другой стороны: мне захотелось
поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого; хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем быть экватору, полюсам, тропикам.
Сегодня, 19-го, явились опять двое, и, между прочим, Ойе-Саброски, «с маленькой просьбой от губернатора, — сказали они, — завтра, 20-го,
поедет князь Чикузен или Цикузен, от одной пристани
к другой в проливе, смотреть свои казармы и войска, так не может ли корвет немного отодвинуться в сторону, потому что князя будут сопровождать до ста лодок, так им трудно будет проехать».
Часов до четырех, по обыкновению, писал и только собрался лечь, как начали делать поворот на
другой галс: стали свистать, командовать; бизань-шкот и грота-брас идут чрез роульсы, привинченные
к самой крышке моей каюты, и когда потянут обе эти снасти, точно два экипажа
едут по самому черепу.
Голландский доктор настаивал, чтоб мы непременно посетили его на
другой день, и объявил, что сам
поедет проводить нас миль за десять и завезет в гости
к приятелю своему, фермеру.
Мы
ехали горными тропинками, мимо оврагов,
к счастию окаймленных лесом, проехали вброд множество речек, горных ручьев и несколько раз Алдаму, потом углублялись в глушь лесов и подолгу
ехали узенькими дорожками, пересекаемыми или горизонтально растущими сучьями, или до того грязными ямами, что лошадь и седок останавливаются в недоумении, как переехать или перескочить то или
другое место.
Мы въехали в город с
другой стороны; там уж кое-где зажигали фонари: начинались сумерки. Китайские лавки сияли цветными огнями. В полумраке двигалась по тротуарам толпа гуляющих; по мостовой мчались коляски. Мы опять через мост
поехали к крепости, но на мосту была такая теснота от экипажей, такая толкотня между пешеходами, что я ждал минут пять в линии колясок, пока можно было проехать. Наконец мы высвободились из толпы и мимо крепостной стены приехали на гласис и вмешались в ряды экипажей.
Со вздохом перешли они потом
к другим вопросам, например
к тому, в чьих шлюпках мы
поедем, и опять начали усердно предлагать свои, говоря, что они этим хотят выразить нам уважение.
Поехал батюшка
к начальнику
к одному — не вышло, он —
к другому.
На
другой день Нехлюдов
поехал к адвокату и сообщил ему дело Меньшовых, прося взять на себя защиту. Адвокат выслушал и сказал, что посмотрит дело, и если всё так, как говорит Нехлюдов, что весьма вероятно, то он без всякого вознаграждения возьмется за защиту. Нехлюдов между прочим рассказал адвокату о содержимых 130 человеках по недоразумению и спросил, от кого это зависит, кто виноват. Адвокат помолчал, очевидно желая ответить точно.
Публика начала съезжаться на воды только
к концу мая. Конечно, только половину этой публики составляли настоящие больные, а
другая половина
ехала просто весело провести время, тем более что летом жизнь в пыльных и душных городах не представляет ничего привлекательного.
На
другой день вечером он
поехал к Туркиным делать предложение. Но это оказалось неудобным, так как Екатерину Ивановну в ее комнате причесывал парикмахер. Она собиралась в клуб на танцевальный вечер.
— На мне! Кто ж говорил, что на мне он женится для вас? О нет, мы с ним венчаемся, конечно, не из любви
к вам. Но разве мы с ним знали
друг о
друге, что мы существуем на свете, когда он
ехал в Петербург? А если б он не приехал, как же мы с ним познакомились бы? А в Петербург он
ехал для вас. Какая ж вы смешная!
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил в вагоне, по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами, в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в городах и в селах, ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять
к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь
едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь
другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
На
другой день Алексей, твердый в своем намерении, рано утром
поехал к Муромскому, дабы откровенно с ним объясниться.
Какой-то генерал просит со мною увидеться: милости просим; входит ко мне человек лет тридцати пяти, смуглый, черноволосый, в усах, в бороде, сущий портрет Кульнева, рекомендуется мне как
друг и сослуживец покойного мужа Ивана Андреевича; он-де
ехал мимо и не мог не заехать
к его вдове, зная, что я тут живу.
И вот делаются сметы, проекты, это занимает невероятно будущих гостей и хозяев. Один Николай
едет к «Яру» заказывать ужин,
другой —
к Матерну за сыром и салями. Вино, разумеется, берется на Петровке у Депре, на книжке которого Огарев написал эпиграф...
Белинский был очень застенчив и вообще терялся в незнакомом обществе или в очень многочисленном; он знал это и, желая скрыть, делал пресмешные вещи.
К. уговорил его
ехать к одной даме; по мере приближения
к ее дому Белинский все становился мрачнее, спрашивал, нельзя ли
ехать в
другой день, говорил о головной боли.
К., зная его, не принимал никаких отговорок. Когда они приехали, Белинский, сходя с саней, пустился было бежать, но
К. поймал его за шинель и повел представлять даме.
Английский народ при вести, что человек «красной рубашки», что раненный итальянской пулей
едет к нему в гости, встрепенулся и взмахнул своими крыльями, отвыкнувшими от полета и потерявшими гибкость от тяжелой и беспрерывной работы. В этом взмахе была не одна радость и не одна любовь — в нем была жалоба, был ропот, был стон — в апотеозе одного было порицание
другим.
Я
ехал на
другой день в Париж; день был холодный, снежный, два-три полена, нехотя, дымясь и треща, горели в камине, все были заняты укладкой, я сидел один-одинехонек: женевская жизнь носилась перед глазами, впереди все казалось темно, я чего-то боялся, и мне было так невыносимо, что, если б я мог, я бросился бы на колени и плакал бы, и молился бы, но я не мог и, вместо молитвы, написал проклятие — мой «Эпилог
к 1849».
С этим эпиграфом
к петербургской жизни сел я в дилижанс первоначального заведения, то есть имеющего все недостатки, последовательно устраненные
другими, и
поехал.
Гарибальди, например,
едет к Маццини. Что делать? Как скрыть? Сейчас на сцену бутафоры, фактотумы — средство найдено. На
другое утро весь Лондон читает...
Между рекомендательными письмами, которые мне дал мой отец, когда я
ехал в Петербург, было одно, которое я десять раз брал в руки, перевертывал и прятал опять в стол, откладывая визит свой до
другого дня. Письмо это было
к семидесятилетней знатной, богатой даме; дружба ее с моим отцом шла с незапамятных времен; он познакомился с ней, когда она была при дворе Екатерины II, потом они встретились в Париже, вместе ездили туда и сюда, наконец оба приехали домой на отдых, лет тридцать тому назад.
Мы посмотрели
друг на
друга… и тихим шагом
поехали к остерии, [ресторану (от ит. osteria).] где нас ждала коляска.
На
другой день
поехал я
к чиновнику, занимавшемуся прежде делами моего отца; он был из малороссиян, говорил с вопиющим акцентом по-русски, вовсе не слушая, о чем речь, всему удивлялся, закрывая глаза и как-то по-мышиному приподнимая пухленькие лапки…
На
другой день утром мы нашли в зале два куста роз и огромный букет. Милая, добрая Юлия Федоровна (жена губернатора), принимавшая горячее участие в нашем романе, прислала их. Я обнял и расцеловал губернаторского лакея, и потом мы
поехали к ней самой. Так как приданое «молодой» состояло из двух платьев, одного дорожного и
другого венчального, то она и отправилась в венчальном.
В субботу утром я
поехал к Гарибальди и, не застав его дома, остался с Саффи, Гверцони и
другими его ждать. Когда он возвратился, толпа посетителей, дожидавшихся в сенях и коридоре, бросилась на него; один храбрый бритт вырвал у него палку, всунул ему в руку
другую и с каким-то азартом повторял...